В поисках утраченного социализма

Рецензия Габриэля Леви на книгу Ильи Будрайтскиса: Диссиденты среди диссидентов. – М.: Свободное марксистское издательство, 2017.

English version here / Английский текст здесь

Тема одного из наиболее политически убедительных эссе в этой книге российского социалиста Ильи Будрайтскиса – «новая холодная война». Оно было написано летом 2014 года, когда восток Украины наводняли российские войска для участия в боевых действиях совместно с вооруженным Россией ополчением сепаратистских «народных республик», а также вступившими в него российскими ультранационалистами, добровольцами и наемниками.

О «новой холодной войне» уже «принято говорить, как об очевидном и бесспорном факте» утверждает Будрайтскис, – но «производство риторики очевидно обгоняет события» (С. 113).

Продолжая тему, в эссе «Интеллектуалы и Холодная война: от трагедии к фарсу выбора» Будрайтскис анализирует характер изначальной холодной войны, то есть отношений между «советским блоком» и западными странами с послевоенного времени до 1991 года. Он описывает ее как набор «принципов мирового порядка», истолкованных правящими элитами и нашедших подтверждение в интеллектуальном дискурсе и в будничных реалиях масс (С. 112).

«Воспринятая обществом, реальность постоянной психологической мобилизации и напряженного ожидания глобального военного конфликта превращалась в воспроизводимый на протяжении двух поколений способ существования, в котором верность убеждениям почти всегда была неразрывно связана со страхом и чувством бессилия перед судьбой.»

Это утверждение — что холодная война по сути была средством социального контроля, при котором массы были структурно лишены агентности — звучит для меня вполне убедительно.

Прага, 1968: студенты против советских танков

Читая Будрайтскиса, я задавался вопросом, знает ли он о предпринимавшихся на «Западе» во время холодной войны попытках проанализировать этот ее важнейший аспект — например, о работе Хиллела Тиктина и других авторов в ранних выпусках социалистического журнала Critique (издававшегося с 1973 г.). (Тиктин писал о политической экономии Советского Союза, интерпретируя ее в контексте мирового капитализма. Сайт журнала находится здесь.)

В наше время бинарные идеологические шоры холодной войны по-прежнему работают, утверждает Будрайтскис. «Эта травма выбора между враждующими лагерями оказалась не преодолена и до сегодняшнего дня» (С. 123). В качестве примера он приводит реакцию на участие России в войне на востоке Украины, с одной стороны, Александра Дугина, крайне правого российского «евразийца», а с другой — американского историка Тимоти Снайдера. (См. здесь и здесь.)

Для Дугина военный конфликт на востоке Украны знаменует «возвращение России в историю». Для Снайдера — подтверждает, что Украина должна наконец признать, что является частью Европы. Антиевропейская риторика Дугина и европейская Снайдера не оставляют пространства для третьего пути, печально констатирует Будрайтскис (С. 120).

Как минимум в этом вопросе я более оптимистичен. Несомненно, на контролируемых элитами публичных площадках все более доминирует этот двусторонний одномерный дискурс. На «левом» фланге эта ложная дихотомия отражена в «геополитических» позициях, исходящих из относительных характеристик империалистических блоков и отказывающих в агентности либо отводящих второстепенную роль обществу в целом и общественным движениям в частности. Но эти движения существуют, и в рядах интеллигенции есть голоса, которые их отражают.

Уйти от бинарности

Начиная с конца 1940-х гг. интеллигенция, как на Западе, так и в Советском Союзе, начала превращаться «из группы, способной просто выполнять идеологический заказ, в группу, готовую его самостоятельно формулировать, уточнять и воспроизводить», пишет Будрайтскис (С. 113-114). В Советском Союзе интеллигенция была ограничена империалистическим и шовинистическим подходом государства к политике. Это определило характер не только дискуссий 1960-х гг., в частности о научно-технической революции и «социализме с человеческим лицом», но и полемики советских диссидентов 1970-х о взаимоотношении между «национальными» и «универсально-гуманистическими» ценностями.

«Самоочевидной» и «не нуждающейся в специальных подтверждениях сверху» для интеллектуалов была невозможность «третьей позиции», которая бы ускользала из «бинарной структуры конфликта Востока и Запада», пишет Будрайтскис. Доказательством тому для него служит тот факт, что в силу полной дискредитации официозного «марксизма-ленинизма» на протяжении двух десятилетий, предшествовавших распаду Советского Союза в 1991 г., этот распад «не мог быть воспринят иначе, чем победа одного из военно-политических блоков» (С. 115).

Читая этот пассаж, я ожидал большего количества оговорок и уточнений. Я согласен, что в пространствах, которые на Западе называют «общественным мнением» – журналистика, университеты и т. д. – западный либеральный нарратив о «коллапсе коммунизма» в 1990-х гг. распространился повсеместно и занял господствующее положение. Но, безусловно, как на Западе, так и в бывших советских странах в рядах интеллигенции — особенно в широком понимании этого термина, которое практиковалось в советское время — были и несогласные с этим нарративом критические течения.

В России эти публичные пространства принимали форму, идя новыми путями, без цензуры. Непосредственно перед и после развала СССР российская журналистика переживала свои лучшие дни, бичуя коррупцию и ужасы первой чеченской войны, пока корпоративный менеджмент и путинская цензура не закрутили гайки. Кинематограф начал осмысливать сталинизм — от «Иди и смотри» (1985) Элема Климова до «Утомленных солнцем» (1994) Никиты Михалкова. В области литературы «Generation П» (1999) Виктора Пелевина феерически превратила ельцинский режим в абсурдную фантасмагорию.

Это всего лишь воспоминания о том, что видел (возможно, через розовые очки?) западный левый, начавший в то время ездить в Россию. Но мне хотелось бы знать, как это богатое хаотическое брожение согласуется с аргументами Будрайтскиса.

История диссидентов

Центральный элемент книги Будрайтскиса — длинное эссе «Диссиденты среди диссидентов», прослеживающее историю социалистических тенденций в среде советских диссидентов от середины 1950-х до реформ Горбачева в середине 1980-х. Это захватывающий и ценный текст.

Будрайтскис описывает (С. 34), как в конце 1950-х «рост общественного недовольства» в Советском Союзе, перекликавшийся с рабочими восстаниями в Венгрии, Польше и ГДР — от крупномасштабных бунтов в Чечне (1958) и Казахстане (1959) до протестов и нападений на отделения КПСС в Муроме и Александрове (1961) и до кульминации в виде Новочеркасского восстания (1962) — послужил контекстом не только для ХХ съезда КПСС (1956) и хрущевской оттепели, но и для появления первой большой волны социалистических диссидентских групп. Они в основном состояли из студентов и молодых рабочих в крупных городах, их собрания всегда были секретными, как правило они были изолированы друг от друга, а их деятельность почти во всех случаях была прервана арестами.

У них были предшественники в последние годы правления Сталина — такие как «Коммунистическая партия молодежи», созданная в Воронеже в 1948 г., и «Союз борьбы за дело революции», созданный в Москве в 1951 г. Эти студенческие группы вскоре были разгромлены, не пережив арестов и длинных тюремных сроков. Но «оттепель» конца 1950-х и начала 1960-х принесла с собой такие публичные площадки, как поэтические собрания у памятника Владимиру Маяковскому в Москве, и соответствующее расширение политической активности.

Значение социализма — тогда и сейчас

В начале 1970-х консервативное крыло советского диссидентского движения во главе с Александром Солженицыным политически накренилось вправо, и описание этого Будрайтскисом для меня было одним из самых интересных моментов.

В 1974 г., вскоре после вынужденной эмиграции, Солженицын торпедировал идею социализма в целом, и социалистических диссидентов в частности. Одной из главных его мишеней был

Рой Медведев в 70-х гг.

историк Рой Медведев, который, будучи под влиянием «еврокоммунизма», с конца 1960-х выступал за «демократизацию экономики, образования, структуры власти» и считал возможным добиваться этих целей как через самиздат, так и через официальные каналы, в том числе давление на определенные элементы внутри Коммунистической партии.

Будрайтскис описывает (С. 65-66), как трения между Медведевым, с одной стороны, и Солженицыным и физиком Андреем Сахаровым, с другой, обострились до предела по поводу, помимо прочего, формулировки открытого письма в защиту поэта-социалиста Пабло Неруды, адресованного чилийскому диктатору Аугусто Пиночету. Медведев с презрением отверг одобрительное упоминание о пиночетовской «эпохе возрождения и консолидации Чили» (которая, конечно, была основана на убийствах и пытках тысяч его оппонентов).

В сборнике статей «Из-под глыб» (1974) Солженицын осуждал «очищенных» марксистов, чьи различия с официальной линией были «ничтожны». Он явно имел в виду Медведева. Тот ответил в самиздате, что для Солженицына «вообще нет никакой разницы между идеями социализма и их реальным воплощением»; социализм победил в таких странах, как Россия и Китай именно потому, что так велики там были страдания миллионов людей при капитализме. Будрайтскис пишет (С. 68):

Однако, для значительной части читателей самиздата его доводы вряд ил выглядели убедительно. Наоборот, позиция Медведева считывалась как конформистская, соглашательская по сравнению бескомпромиссным автором «Архипелага Гулаг».

Именно в это время диссидентская среда начала рассматривать использование марксистского языка — безраздельно доминировавшего в советской политике и академической среде, где работал Медведев — как негатив сам по себе. «В оппозиционном идеологическом общении марксизм воспринимался как «советский язык», на котором неприлично говорить».

На мой взгляд, здесь просматривается ядро проблем, с которыми сталкивались не только советские диссиденты, но и любой, кто хочет понять социализм в свете Русской революции и советского опыта. Я бы хотел убедительно попросить Будрайтскиса развить эту тему.

Подпольные диссидентские группы 1960-х и 1970-х, о которых пишет Будрайтскис, не имевшие ни привилегий Медведева, ни славы Солженицына, шли на риск ареста и тюремного

Александр Солженицын в 1953, в казахстанском лагере

заключения именно для того, чтобы восстановить значение «социализма». Значение этой идеи, вдохновлявшей рабочие движения XIX века и российских рабочих, крестьян и солдатов, совершивших революцию 1917 года, к послевоенному времени в Советском Союзе было совершенно исковеркано. Безжизненный «марксистский» стиль всех школьных учебников был мишенью тысяч анекдотов. Этот язык действительно стал неприличным. Я четко помню, как во время первого посещения СССР в 1990 г. я назвал себя социалистом в разговоре с активистами новых независимых профсоюзов — и они посмотрели на меня так, будто у меня две головы. Положительные коннотации этого слова в моем наивном западном понимании попросту не соответствовали их жизненному опыту «социализма».

Социалистическая идея была отброшена; значения слов были вывернуты наизнанку. Именно об этой проблеме спорили диссиденты в 1970-х годах, о чем не знал ни я, ни, вероятно, и эти рабочие. Сегодня, во времена «социалиста» Башара аль-Асада и «коммуниста» Си Цзиньпина, она по-прежнему не решена.

Эссе Будрайтскиса о столетии Русской революции, «Наследие без наследников», не привнесло ясности. Он утверждает (С. 130), что «задача перехода к социализму сама по себе не вырастала из динамики классовой борьбы», она скорее была чем-то вроде кантовского императива: «Ленинская партия приняла на себя этот моральный груз — перехода к социализму в стране, по всем определениям не готовой к такому переходу». Хорошо. Но чем являлся этот «социализм», который пытались построить большевики? Какой разрушительный эффект это «социалистическое строительство» оказало в России и за ее пределами на понимание социализма как цели?

По моему мнению, поиск подлинной души социализма более действенно ведется в исследовании диссидентов Будрайтскисом. Он объясняет (С. 56), как «Государство и революция» Владимира Ленина стала ключевым текстом для диссидентов-социалистов в 1960-х. Эта наиболее обнадеживающая и демократическая из дореволюционных попыток Ленина обсудить возможные очертания грядущего социалистического государства была — в отличие от многих более дальновидных и утопических грез европейских социалистов и анархистов XIX века — официально опубликована в Советском Союзе, а значит широко доступна.

Ленинградский диссидент Михаил Молоствов, создавший в 1956 г. дискуссионную группу и вскоре после этого отправленный на семь лет в лагерь, в своих мемуарах упоминал рабочего, ходившего по библиотекам и подчеркивавшего в экземплярах «Государства и революции» пассажи с призывами к регулярным перевыборам и отзыву всех чиновников, а также к тому, чтобы их жалованье не превышало средний размер личного дохода. Еще один диссидент из этого поколения, Борис Вайль, в лагере встретил рабочих, арестованных за то, что они переплели официально изданную книгу Ленина в обложку с изображением колючей проволоки.

Эти истории напомнили мне, что в ранних романах Солженицына — которые, несмотря на его правый крен в 1970-х, остаются важным источником для моего понимания сталинизма — полно упоминаний этих же самых вопросов. В 19 главе «В круге первом» он обыгрывает размышления Ленина в «Государстве и революции» о том, что каждая кухарка должна уметь участвовать в управлении государством. В интерпретации Солженицына Сталин считал, что Ленин «безответственно напутал»:

вот уж кто без оглядки сорил обещаниями, а на сталинскую спину они достались непоправимым кривым горбом. Каждая кухарка должна управлять государством! – как он себе это конкретно представлял? Чтобы кухарка по пятницам не готовила, а ходила заседать в Облисполком? Кухарка – она и есть кухарка, она должна обед готовить. А управлять людьми – это высокое умение, это можно доверить только специальным кадрам, особо отобранным кадрам, закаленным кадрам, дисциплинированным кадрам.

Персонажи 90 главы «В круге первом» обсуждают сногсшибательное «справедливое неравенство» (?!), характеризовавшее Советский Союз. В «Раковом корпусе» (глава 29) Павел Русанов, руководитель отдела кадров и

Москва, 2016: уличная выставка о Варлам Шаламове

хам, олицетворяющий советское «рабочее государство», становится мишенью уничтожающего обличения со стороны главного героя Олега Костоглотова: «А отчего ваши ручки такие белые да пухлые?».

В этих книгах, написанных и опубликованных к концу 1960-х как в самиздате, так и на Западе, Солженицын очевидно уже освободился от косности официального советского «марксизма» и его искалеченного языка — но на тот момент еще не разработал явно антисоциалистическую идеологию. Происходил ли такой же разрыв у социалистических студенческих и рабочих диссидентов? Или они, как Рой Медведев, оставались скованы лингвистическими, а значит в какой-то мере и идеологическими рамками, установленными официозом? Приводимые Будрайтскисом захватывающие цитаты из их политических манифестов, многие из которых характеризовали советскую экономику как эксплуататорскую, а политический режим как иерархический, не дают полного ответа.

В этой связи встают и другие вопросы, о том, в какой степени лагерные писатели, самым известным из которых был Солженицын, оказали влияние на небольшие группы студентов и рабочих, которых исследовал Будрайтскис. В какой мере эти группы осмысливали лагеря — которые во многом были особым миром — как часть советского общества и экономики? Читали ли они Солженицына? А Варлама Шаламова? Предполагаю, что он был гораздо ближе по духу левым диссидентам, чем Солженицын — в своем социалистическом гуманизме; в том, как его политические взгляды оформились в молодости, во время участия в рабочем движении 1920-х; и даже в мрачном пессимизме его поздних работ. Здесь я снова смотрю глазами стороннего наблюдателя, читавшего эти книги не в самиздате, а в уютной обстановке своего лондонского жилища. Но, вероятно, я не единственный западный читатель, для которого Солженицын и Шаламов были исходными пунктами и который хотел бы соединить их с теми исходными пунктами, на которые указывает Будрайтскис.

Анализ в подполье

Внимание Будрайтскиса к малым подпольным группам, которые были гораздо менее видимы, чем диссиденты с международной репутацией, можно лишь приветствовать. Почти все, кто считал себя социалистами, характеризовали советскую систему как эксплуататорскую и классовую, объясняет он. Револьт Пименов, создавший вместе с Борисом Вайлем в 1956-57 гг. диссидентскую группу в Ленинграде, составил тезисы, в которых утверждал, что в СССР «государство стало единым капиталистом, единым помещиком, единым мыслителем». Для Пименова, пишет Будрайтскис (С. 49), советская экономика была «государственным капитализмом»; государственная собственность не может быть общественной собственностью; государственная собственность и социализм — взаимоисключающие понятия. Другая ленинградская группа, организованная Молоствовым, заявляя, что и сталинизм, и троцкизм пошли по бюрократическому пути, тем не менее выдвигала политическую программу, которая, в отличие от пименовской, недвусмысленно предлагала путь реформ, выступая за «вовлечение масс трудящихся в управление страной» (С. 50).

Некоторые левые диссиденты — если я правильно понял Будрайтскиса — считали СССР, при всех его реакционных чертах, переходным этапом к подлинному социалистическому обществу. Например, Союз коммунаров, образованный в Ленинграде в 1960-х гг., назвал свой главный программный документ «От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата» и вынесли в эпиграф ленинскую цитату о республике, где будут проводиться выборы и отзыв всех официальных лиц и «не будет ни полиции, ни армии, ни ни чиновничества».

Еще одним важным аспектом политики диссидентов-социалистов был их интернационализм, который в 1950-х гг. стоял за их поддержкой рабочих восстаний в Восточной Европе, а в 1968 г. – «пражской весны». Будрайтскис подчеркивает (С. 73-76) роль социалистических диссидентов в Украине и других нерусских советских республиках, чьи попытки совместить идеи социализма с идеями национального освобождения от русского империализма резко контрастировали с растущим градусом национализма Солженицына и других правых русских диссидентов.
Конец хрущевской оттепели в середине 1960-х открыл новую главу в истории диссидентской среды. Надежды наиболее реформистских элементов на «самореформирование» советской бюрократии были перечеркнуты. Социалистическое инакомыслие продолжило существование в двух параллельных формах, утверждает Будрайтскис: одно течение работало в диссидентской среде и правозащитных организациях в крупных городах, в его рядах были выдающиеся фигуры, такие как Рой Медведев; другое представляло собой «подпольные социалистические группы, в определенной мере наследовавшие традиции Оттепели» (С. 61).

В конце 1960-х и на протяжении 1970-х гг. такие группы снова и снова появлялись по всему СССР: Будрайтскис пишет (С. 77-78) о группах в Кишиневе (Молдова), Одессе (Украина), Таллине (Эстония), Ворошиловграде (теперь Луганск, Украина), Рязани, Саратове, Петрозаводске, Горьком (теперь Нижний Новгород) и Свердловске (ныне Екатеринбург), а также в Ленинграде и Москве. «Практически все из них оставались на позициях марксизма и «очищенного» ленинизма, считали партию переродившейся, а СССР — в той или иной форме, эксплуататорским обществом». Таков был фон, на котором разыгралась драма между Медведевым и Солженицыным.

Советская диктатура существенно опиралась на контролирование и ограничение информационных потоков (и как минимум в этом отношении она не может быть воссоздана в XXI веке), и диссидентские группы работали в удушливой атмосфере изоляции, часто открывая для себя существование друг друга только в лагерях. Эссе Будрайтскиса — первый известный мне текст постсоветского социалиста, начавший работу по обобщению, сравнению и осмыслению их опыта в совокупности, что вряд ли было возможно сделать в то время. Я надеюсь, что вскоре оно будет переведено на другие языки, и дискуссия о наследии диссидентов будет вестись не только в бывших советских республиках, но и на международной арене, где их героическая борьба за вызволение значения социализма из советского заточения не менее важна. Габриэль Леви. (Перевод: Денис Горбач.)

Илья Будрайтскис комментирует: «Возможность «третьей позиции» определялась вовлеченностью в конкретные обстоятельства»

Могу сказать, что вдвойне благодарен Габриэлю Леви за его отзыв на мою книгу: это рецензия не только внимательного и образованного читателя, но и политически вовлеченного человека, социалистического активиста, который почти три десятилетия назад стал свидетелем коллапса СССР. Политическая позиция Леви помогла ему оценить этот драматический процесс во всем многообразии его противоречий – с одной стороны, атмосферы общественного подъема, напряженных поисков демократической альтернативы советской системе, масштабных шахтерских забастовок и стремительном росте независимых профсоюзов, и с другой – брутального первоначального накопления, разрушительного перехода к рынку, массового обнищания и начала эволюции пост-советского политического режима, итоги которой мы в полной мере переживаем в современной России.

Этот опыт рождает вопросы, которые за последние два десятилетия по сути так и не были серьезно осмыслены среди российских левых: в чем объективные причины краха «реального социализма»? что можно и нужно противопоставить историко-политическим спекуляциям вокруг советского наследия как со стороны властей, так и либеральной оппозиции? Наконец, выстроить отношения своей собственной исторической преемственности с российской социалистической традицией XX века?

Мой сборник «Диссиденты среди диссидентов», конечно, не исчерпывает эти вопросы, но, надеюсь, помогает их правильно поставить. Собранные в ней тексты – включая и очерк истории диссидентов-социалистов в СССР – так или иначе связаны с обоснованием возможности «третьей позиции» между некритической апологией советского и агрессивным антикоммунизмом.

Сегодняшняя риторика «Новой холодной войны» (второй раз скорее как «фарс», чем как «трагедия») возвращает ту логику навязанного выбора между двумя противостоящими друг другу лагерями, которая в прошлом так часто подчиняла себе интеллектуалов прошлого, от Сартра до Сахарова. Попытки уйти от такого выбора, означавшего утрату политической самостоятельности, слишком часто воспринималась как уклонение от ответственности, безразличие к действительной борьбе за социальное освобождение или права человека (которые в бинарной логике Холодной войны оказывались противопоставлены друг другу).

Таким образом, возможность «третьей позиции» определялась не раз и навсегда принятой догмой, но вовлеченностью в конкретные обстоятельства. Диссиденты-социалисты, критиковавшие советский режим слева, находились под постоянным давлением этих обстоятельств – не только репрессий со стороны советского режима, но и очевидного к началу 1970-х «правого поворота» в настроениях интеллигенции (вопросу о противоречивой социальной и политической природе советской и пост-советской интеллигенции посвящено одно из эссе моего сборника).

Коллапс СССР привел и к коллапсу советской интеллигенции – как социальной группы, с присущим ей специфическим сознанием. Яркие артефакты культуры рубежа 1980-90-х, упомянутые Габриэлем, по сути, отражали фазы распада и собственного сознания интеллигенции, и фрагментации общественного сознания в целом. От эпохи «гласности» (в смелом обращении к запретным ранее травмам прошлого) она пришла к пост-модернизму 1990-х, обратной стороной которого так часто становился догматизм политических суждений – прежде всего, в отношении вечного призрака «советского», препятствующего транзиту пост-советской России к глобальной современности и «нормальности» (об этом я пишу в одном из эссе «Вечная охота на красного человека», также представленному в книге).

Размышления, представленные в «Диссидентах среди диссидентов», как мне кажется, могут иметь значение не только для российских левых, но и в контексте актуальных международных дискуссий о политической природе современной России и ее отношениях с советским прошлым. Илья Будрайтскис.

■ Если к дискуссии захотят присоединиться другие читатели, присылайте мне тексты, которые я буду рад опубликовать в рамках политики блога (см. здесь). ГЛ.